Бен Джонсон

Песня. Селии

Ну же, Селия, смелее!
Вкусим нег любви скорее!
Наши юные года
Нам даны не навсегда.
Время к любящим сурово:
Солнце утром встанет снова,
Но упустим мы свой час —
Вечной будет ночь для нас.
Что ж мы медлим и таимся?
Мы ль с тобой молвы боимся?
Пусть шпионов полон дом —
Мы ль им глаз не отведем?
Мы ль перехитрить не сможем
Тех, кто бдит над нашим ложем?
Плод любви сорвать — не грех.
Грех — не скрыть любви утех.
Ведь известно с давних пор:
Кто не пойман — тот не вор.

Послание к другу, убеждающее его отправиться на войну

Очнись от сна, мой друг! Ты слышишь, бьет
Набат войны в Европе и зовет
Прервать досуг греховный! Иль меж нас
Уж нет таких, кто в скверне не погряз?
Он кличет тех, кому постыло гнить
Без дела, кто хотел бы оживить
Мужскую честь, почившую в гробу,
Восстав на благородную борьбу.
Иным заботам смертных — грош цена.
Все их затеи рухнут, как одна.
Взгляни на честолюбца, что хвалу
Готов, как нищий, клянчить на углу
Иль лесть скупать за деньги, но в миру
Заслужит лишь бесславье и хулу.
А вот пройдоха ловкий, что не чтим
Никем и никого не чтит — каким
Путем в своих он плутнях ни пойди,
А все овраг змеиный впереди!
Вот гордый лорд, что важен и тяжел
На вид, а гол на деле, как сокол.
Откроется, каков его доход,
И лорда вмиг от спеси разорвет.
А тот, кого зовет счастливцем свет, —
Всеобщей тайной зависти предмет,
И все его чернят, кто испокон
Мечтали сами быть в чести, как он.
Повсюду ложь, на что ни бросишь взгляд.
Бежать, бежать куда глаза глядят
Велит нам разум. Уж честней бежать,
Чем в этой жиже смрадной погрязать.
Весь здешний мир замешан на дрожжах
Безумства, и царит в его садах
Безудержное буйство сорных трав,
Учение Создателя поправ.
Мир закоснел в распутстве и грехах,
И чужд ему небесной кары страх.
Все доброе опошлено. На всем
Печать двуличья. То, что мы зовем
Сегодня дружбой, — скрытая вражда.
Нет ни стыда, ни правого суда.
Молчит закон. Утехи лишь одни
Любезны тем, для коих честь сродни
Игрушке. Шутовства и чванства смесь —
Вот их величье. А в почете здесь
Обжора, франт да толстая мошна,
Что похоть их обслуживать должна.
Почем платил придворный жеребец
За ленты и крахмал, чтоб наконец
Стал вид его кобылке светской люб
И та ему подставила свой круп,
Пылая вожделеньем оттого,
Что лорд пред ней? Но пакостней всего,
Что ей нельзя иначе поступить:
Днесь неучтиво шлюхою не быть.
Коль знатен он и вхож в высокий свет,
То с ним блудить — урону чести нет.
Что мы клеймим в лачуге как разврат,
То в замке томной негой окрестят.
О, эти твари! Кто постиг вполне
Повадки их бесстыжие и не
Был возмущен? Коль голос чести тих,
Пусть смех и злоба сложат гневный стих
О тех, что пред нарциссовым стеклом
Рядят, кого им выставить ослом,
Сплетают в сеть цветки да завитки
И, чтобы уд мужской завлечь в силки,
Ему всечасно ставят западни.
А меж собой — как мелочны они!
Коль на подруге бант не так сидит,
Вмиг заклюют. Зато, забыв про стыд,
Едва завидят модный пикардил,¹
Визжат, как будто шмель их прободил.
Ревнуют, и бранятся, и юлят,
И бедрами виляют, и скулят —
Выделывают сотни мерзких штук,
Как свора исходящих течкой сук.
Поклонник и подбросит фунт-другой
На сласти — разве ж это неспроста!
О, нынче нашим дамам не чета
Питс, Райт, Моде² — сегодня стиль не тот:
Им леди сто очков дадут вперед.
Народ наш горд, но уважает знать
И потому ей склонен дозволять
Жить в блуде, не таясь и на виду.
Здесь, как на Бирже, их товар в ходу.
Кто похотью к чужой жене влеком,
Тот и свою не держит под замком.
Муж нынче грубым скрягою слывет,
Коль не пустил супругу в оборот
И не сумел всех средств употребить,
Чтоб с честного пути бедняжку сбить.
Сестрой торгует брат, а верный друг
С женою друга делит свой досуг.
Не принято и думать ни о чем
Кроме амуров. Будет наречен
Пажом служанки тот, кто скотский пыл
Ни с кем из знатных шлюх не разделил
Иль не бывал бессчетно ублажен
Щедротами примерных наших жен.
Вот каковы дела и нравы их!
Они ль достойны, чтобы ради них
Терять здоровье? Разум? Сердце? Честь?
Швырять на ветер тысячи и сесть
Во Флит иль в Каунтерс?³ Не в угоду ль им
Несется франт по людным мостовым,
В пух разодет, в карете иль верхом,
Чтоб из Гайд-парка въехать прямиком
На те подмостки, где, как говорят,
Не принят слишком вычурный наряд,
Где гребни, склянки, пудры и духи
(Как, впрочем, и любовные стихи)
Уж не спасут? Не ради ль них, мой друг,
Себя мы обрекаем на недуг?
Безумства? Ссоры? Не за них ли пьем
Сверх меры, чтобы выблевать потом
С проклятьем? Отчего с недавних пор
Напиться в стельку пьяным — не позор?
Что за геройство — прочих перепить,
Когда героя впору выносить
Проветриться? Таким предстал для нас
Мир немощный и дряблый. Всякий час
Пороки наши множатся. Они
В движенье постоянном (что сродни
Погоне) по телам и головам
Друг друга заползают в души к нам,
Переполняя чувства и умы,
Пока под грузом их не рухнем мы.
Я говорю: беги, мой друг, беги
От гибельных сих пропастей, где зги
Не разглядишь. Уж короток и день
Стал для игры — так нам и ночь не лень
На то потратить, чтоб одним броском
Себя навек связать с ростовщиком.
Старик, что уж не в силах сам поднять
Стакан игральный, — даже он нанять
Того, кто б за него сыграл, спешит
И взором стекленеющим следит,
Как тот бросает. Так развратник рад
Хоть поглядеть под старость на разврат.
Нас червь азарта точит. Мы же с ним
Не можем сладить или не хотим.
Иль так тщеславье в нас раздражено?
(Хоть это нам не оправданье.) Но
Уж лучше так, чем вовсе потерять
Достоинство и честь и восхвалять
Их светлости любой удачный шар,
Крича, что лорда выдает удар,
Хоть, кажется, какое дело мне,
Раз я стою спокойно в стороне?
Ведь хоть охрипни я, хваля его,
Их светлость не вернут мне и того,
Что мне потом придется заплатить,
Чтоб сорванное горло залечить.
Лесть лорду дешева, поскольку он
Такой толпой лакеев окружен,
Которым их лакейство не претит,
Что жалкий одиночка-льстец, кто льстит
Без низости, пред этой бандой слаб.
Зато продажный шут и подлый раб
Возлюблен и в чести. О, времена!
Беги, мой друг! Пусть строк моих волна
Тебя умчит из ада, где льстецы,
Завистники, фискалы, гордецы,
Наушники, шпионы, шептуны
(Чьи руки кровью тех обагрены,
Кто их не раскусил), где мастаки
В искусстве лжи, ханжи, клеветники,
Бахвалы, лжесвидетели кишат
Несметною толпой — и этот ряд
(Ведь род людской плодит повсюду грех)
Длить много легче, чем прервать иль всех
Их перечесть на первый и второй,
Будь хоть фельдфебель ты над всей землей.
Простимся ж, Колби! В свой опасный путь
Возьми с собой заветы друга. Будь
Столь безупречен, чтобы дел своих
Ты мог не устыдиться в смертный миг.
Ищи не славы на полях войны,
Но истины единой. Без вины
Не виноваться. Властвуй над собой —
И сможешь одолеть в борьбе любой.
Не сетуй на судьбу, и что она
Тебе ни шлет — верни ей все сполна.
Какой она тебе ни кажет лик,
Смирись, но будь себе равновелик.
Знай: удостоит высшая хвала
Не доблести, а добрые дела.
Я верю, друг мой: мертвый иль живой,
Ты не уронишь чести родовой.
Еще последний мой тебе совет:
Не богохульствуй. Среди смертных нет
Такого, в ком бы чтили храбреца,
За то, что он дерзнул хулить Творца.
Теперь ступай искать покой в бою.
Кто пал за веру, будет сущ в раю.

Элегия

Не будь, о госпожа моя, строга,
Когда тобой покинутый слуга
Тебе опишет, каково ему
С тобой расстаться; так в ночную тьму
Внезапно канет полдня светлый луч,
И солнца лик сокроется меж туч
На долгие полгода, что должны
Прожить мы врозь, той тьмой разведены.
В житейских бурях каждый день и час
С теченьем лет подтачивают нас.
Увы, нет в сердце прежнего тепла —
Безвременно зима моя пришла.
Я телом слаб, а без тебя, мой друг,
Кто исцелит души моей недуг?
Ты мне ее вернешь? О нет! — тогда
И отнимать не стоило труда.
Оставь ее себе — уж лучше ей
Пасть беззащитной жертвою твоей,
Чем здесь со мной остаться. Впрочем, будь
Что будет. Меж людьми свой грустный путь
Как призрак я пройду, уныл и тих,
Пока не встречу снова вас двоих.

Элегия

Будь, как Вергилий, холоден поэт,
Иль тучен, как Гораций, или сед
И стар годами, как Анакреон, —
Все мнит читатель, что поэт влюблен.
Кто ж запретит и мне в своих стихах
Игривым быть, как юный вертопрах,
Который провести не мыслит дня,
Чтоб не взнуздать крылатого коня?
Одев чело плющом⁴, взгляну-ка я,
Кто будет мне завистник и судья.
Супруги и отцы! От глаз моих
Сокройте дочерей и жен своих!
Я заявить спешу свои права
На все, чем прелесть женская жива.
Ведь лица, формы, линии — черты
И атрибуты женской красоты —
Весьма любезны музам, но поэт
Воспеть их вправе, вожделеть же — нет.
Поэтому уймитесь: жен и дев
Лишь восхваляет скромный мой напев
(Коль им к лицу хвала), иль будет вам
Спокойней, если ваших милых дам
На мерзких ведьм, уродливых и злых,
Подменят эльфы? Впрочем, даже их
Держите в затрапезе — ведь шелка
Пройдох-певцов манят издалека,
А век наш поэтическим слывет,
И нынче каждый конюх — рифмоплет.
Но я, уж двадцать лет живущий там,
Где столько шелка, что не снилось вам,
Не хуже тех, кто поставляет шелк
Иль ус китовый, знаю в этом толк.
Я, что не раз едал на серебре
Среди франтих и франтов при дворе,
Изведав и вражду, и дружбу их, —
Я знаю, их ли платья, что на них.
Поэтому хулить пристало ль мне
Того портного, что своей жене
Перед началом брачной их игры
Давал надеть наряд, что до поры
Заказчице не послан. Он грешил
Лишь тем, что упредить других спешил.
По мне ж, одень ты клячу хоть в парчу,
Я оседлать ее не захочу,
Как и твою жену, хоть на нее
Ты лучшее навесь свое шитье.
Ведь если так, то похоть возбудит
И стул, коль модной тряпкой он обит.
Но я, мой друг, признаюсь, не из тех,
Кого атлас да бархат вводят в грех.
Иль мнишь ты, будто я как тот лакей,
Что в гардеробной у жены твоей,
Отряхивая с юбок пыль и грязь,
Томится, от желанья распалясь,
Иль брошенный башмак ее найдя,
Его лобзает, страстью исходя,
Иль на висящем платье задерет
Подол и то вершит, чего мой рот
И вымолвить не в силах? Ты-то был
От счастья без ума, когда следил
За бедным парнем в щелку! Впрочем, он,
Будь хоть немного грамоте учен,
В стихах бы прозу чувств своих воспел,
Мол, за любовь позор он претерпел.
Подобных бардов нынче пруд пруди!
Такой приметит бантик на груди —
И вмиг готов сонет. А тот, другой,
Что в мадригале к матери родной
Расхваливал французский капюшон,
Что на знакомой леди видел он
У Мэри Спиттл?⁵ «О, как была пестра
На Бирже и в порту шелков игра!» —
Поет один, другой в ответ ему
Язвит, что шелку этому всему,
Мол, грош цена, твердит, что для него
С Чипсайдом⁶ не сравнится ничего —
Там в дни гуляний, по его словам,
Не лавки напоказ являют вам
Атлас, панбархат, плюш и кружева,
А окна — вот, мол, пышность какова!
Пусть глупостями тешатся глупцы,
А то, пожалуй, не сведет концы
С концами сводня-жизнь! Мне ж дела нет,
Пленит ли их роскошный туалет
На жирной шлюхе иль стульчак в резьбе!
И не спрошу я, почему тебе
Стократ важнее женино тряпье,
Чем ум, манеры и лицо ее!

Послание, написанное в ответ на просьбу быть причисленным к «семье» Бена

Тому, кто верен совести во всем,
Любые искушенья нипочем.
Как страстотерпец, путь пройдя тернист,
Он вопреки молве пребудет чист.
Таких людей я б дольше славить мог,
Когда б мне не претил высокий слог —
Ведь слабостью такой в глазах глупцов
Я уронил себя в конце концов.
Пусть те, что средь бездумной болтовни
В угаре пьяном провождают дни,
Гораздые лишь вздорить, или те,
Что ремеслом избрали в простоте
Обжорство и распутство; те, кому
Нужны друзья и дружба, потому
Что это в моде, — пусть они шумят;
Иль те еще, что за глаза чернят
Отсутствующих — даже мертвый люб
Им, как червям и мухам смрадный труп;
Те, что исчадьем мерзости и зла
Всех почитают, кто не их числа,
И меж собою чешут языки,
А свет твердит: «Какие остряки!»
Пусть все они, засев в своем углу,
Кропают рифмы и плодят хулу.
Мне же дела нет до мелких их страстей,
До их стихов, гостей и новостей.
Хоть я ищу друзей, да не таких,
А чем такие — лучше никаких.
Мне наплевать, пойдет на Вальтелин⁷
Иль не пойдет французский властелин.
Мне все равно, кому послать нужда
В Вест-Индию голландские суда
Иль почему досель не заключен
С инфантой брак и не химера ль он.
Я небеса во всех делах молю
И принцу помогать, и королю,
Но в деле чести должно вырвать меч
И то, к чему возврата нет, отсечь.
Дух движет телом. Тело без него — 
Мешок костей и больше ничего.
И в час, когда судьба ко мне взовет,
Меня не спросят, как проводят год
Брунфилд и Мансфилд⁸, — и на этот зов
Я, и не зная сплетен, встать готов.
И хоть допущен не был я на днях
К участию в придворных торжествах,
Но славен я не менее, чем тот,
Кто там сегодня главный кукловод⁹
И все ж то был удар — ведь если двор
Не ценит больше тонкий мой фарфор,
То мне, увы, без милостей двора
Грозит удел простого гончара.
Что ж, если так, то знаю я, как быть
С моим сосудом бренным — оградить
Его от бурь и от толков извне,
Чтоб в целости он был всегда при мне.
Хочу я жить и не терять лица,
Оставшись человеком до конца,
Что к небесам любовию горит
И их за все дары благодарит,
Среди которых будь я взыскан той
Надежной дружбой, честной и простой,
Что не чета фальшивой мишуре
Помпезных сцен и зрелищ при дворе,
Которой чужд чрезмерный жар и хлад,
Елей похвал или чувств внезапный спад,
Что светом мысли так озарена,
Что есть глаза и малая вина —
Вот эту дружбу я бы, сколько мог,
Превозносил, лелеял и берег.
Таким ли мнили Вы меня? Ведь я
Лишь тех, кто не спесив, беру в друзья.
Лишь тех, кто смог в меня поверить сам.
Откройте душу мне, и я воздам
Вам по заслугам — и тогда в мою
Вы, сэр, войти сподобитесь «семью».

* * *

Всегда свежа, всегда опрятна,
Всегда надушена изрядно,
Всегда одета, как на бал.
Но, леди, я б Вас не назвал
Ни обаятельной, ни милой,
Хотя румяна и белила
Вы скрыть умеете вполне.
В ином любезна прелесть мне.
Невинный взгляд, убор неброский,
Небрежность легкая в прическе
Для сердца больше говорят,
Чем Ваш обдуманный наряд.