Томас Харди
Из сборника «Стихотворения о прошлом и настоящем»
Барабанщик Ходж
I
Он наспех в землю был зарыт
Вдали от отчих мест.
Ни гроба, ни надгробных плит —
Лишь голый вельд окрест.
И по ночам над ним горит
Огонь нездешних звезд.
II
Он в Уэссексе, в родном краю,
И не слыхал о том,
Что значит буш, плато Кару
И пыльный краснозем.
Не видел этих звезд игру
В безмолвии ночном.
III
Но юный прах его сгниет
Средь глинистых полей,
И древо южное взрастет
Из северных костей,
И новая звезда взойдет
Во мгле чужих ночей.
Из сборника «Сатиры на случай»
Голос
Твой ли то голос, о женщина, ставшая
Непреходящею болью моей,
Слышится мне, словно в пору тогдашнюю
Наших начальных безоблачных дней?
Ты ль это? Если и впрямь ты звала меня,
Дай же мне встретиться снова с тобой
Там, возле города, где ты ждала меня
В платье нежнее волны голубой.
Иль это ветер с глухой безучастностью
Носится вдоль перелесков и рек,
И растворенную в блеклой безгласности
Мне уж тебя не увидеть вовек?
Я стою. Надо мною вьется
Желтой листвы хоровод;
Северный ветер в кустах скребется;
И голос твой все зовет.
До и после лета
I
С приближением весны
Нам уж больше не страшны
Прошлогодние печали.
Пусть февральские снега
Сыплют гуще, чем вначале:
Эта поздняя пурга —
Хоть вдвойне она сердита —
Все равно насквозь прошита,
Словно створки жалюзи,
Солнцем, что уже вблизи.
II
В октябре грустит сосна
Возле моего окна.
Молчаливо и уныло
Зябнет птица на сосне.
Как и мне, ей все не мило
И печально, как и мне.
Ведь опять зима настала.
Лета словно не бывало.
И не вспомнишь, как прошло
Солнце, счастье и тепло.
Мыс Бини
(март 1870 — март 1913)
I
О, сапфиры и опалы — краски западных морей —
Помнят женщину на скалах в светлом облаке кудрей.
Эту женщину любил я, и она была моей.
II
И внизу кричали чайки, и, с обрыва чуть видна,
Далека, как будто небо, вечный спор вела волна,
И смеялись мы, как дети, и вокруг была весна.
III
И слетал прозрачный ливень рябью радужной играть,
И бесцветной становилась атлантическая гладь,
И опять спешило солнце море пурпуром убрать.
IV
И поднесь стоит над морем Бини гордая гряда,
Скоро март — ужели с милой не вернемся мы сюда
И слова любви друг другу вновь не скажем, как тогда?
V
Пусть по-прежнему над бездной дикий высится утес!
Та, которую на скалы легконогий пони вез,
Где — бог весть! — и уж о Бини не прольет и капли слез.
Из сборника «Театр жизни»
Доверьтесь мне
Песня
Доверьтесь мне, милейшая,
Пусть это только блажь,
К тому ж еще пустейшая, —
Но был ли голос ваш
Иль взор исполнен томности
Такой, что упрекнуть
Могли бы Вас в нескромности
Хоть раз когда-нибудь?
И буду я утешную
Лелеять мысль одну,
Пока, как все мы, грешные,
В могиле не усну,
Что вспомните Вы некогда
Того, о ком всегда
Вам было вспомнить некогда
В те давние года.
В тот час был странен лик земли
(Фантазия)
В тот час был странен лик Земли.
Восстало алое свеченье,
И некий Голос рек из мглы:
«Грядет Великое Прозренье!
Я насылал кромешный мрак
И прятал вашу жизнь во тьму,
Но мне постыл ваш мертвый зрак,
И я дарую свет ему.
Не ведал бедный род людской
От сотворенья первых дней
Земли и неба смысл и строй,
Но днесь — завесу прочь с очей.
И воссияет огнь в ночи!
И вечный сумрак Заблужденья
Разгонят истины лучи —
Грядет Великое Прозренье!»
Жизни и смерть при восходе солнца
(Близ Догбери Гейт, 1867)
Холмы со своих вершин
Средь пастбищ, лугов и лощин
Разглядывают в тумане,
На месте ли их основанье.
Так тот, кого вдруг разбудили, спросонья спешит убедиться,
Что мир этот за ночь не слишком успел измениться.
Со скрипом натужным на склон
Ползет из тумана фургон,
Навстречу с вершины холма
Промчался наездник в туман.
Тем временем к дружному пенью синиц, воробьев и скворцов
Старался подладиться хор петухов и коров.
Чуть выше с корзиной и флягой
Шел путник. Сойдясь с колымагой,
Он встал — ноша тяжкой была.
— Ну, — возчик спросил, — как дела?
— На этот раз мальчик — ты ж видел, как доктор спускался от нас.
Решили назвать его Джеком. Жене уже лучше сейчас.
А ты чем сегодня гружен? — и путник кивнул на фургон.
— Да вот старику Джону Тинну
Везу, помолясь, домовину.
— Так, значит, он умер? А был ведь такого сложенья и роста!
— Он застал еще взятье Бастилии. Ему было почти девяносто.
Девушки играют на заснеженной улице
Они не уходят,
Хоть вьюга все злей,
И честно выводят
На арфе с виолой
Моих юных дней
Мотивчик веселый.
Над снегом летят
Трехдольные чары,
Но столетье назад
Отплясавшие пары,
Под бойкие звуки
Сплетавшие руки,
Давно уже сгнили
В холодной могиле.
Мелькают снежинки,
И струны дрожат.
Только, жаль, их ужимки
Никого не смешат.
Средь снегов непорочных
Сердце не принимает
Струн пресыщенных стон:
Слишком напоминает
Их фальшивый трезвон
О забавах полночных
Тех давних времен,
Коих барышни эти
Не застали на свете.
Четвертушки, восьмые —
Очевидцы столетий!
Вы, что в годы былые
Знавали в расцвете
Бонапартову славу
И еще Антуанетте
Приходились по нраву, —
Вы не канули в Лете!
Но те, что играют
В мороз за гроши,
Едва ль они знают,
Чем вы хороши.
Взявший жену из богатой семьи
— Стив? Ты ж ушел работать в понедельник?
— Вернулся я побыть с семьей в Сочельник.
— И вновь уходишь, кажется, куда-то?
— Да, ухожу. Теперь уж без возврата.
— Что ты сказал?
— Да то, что ты слыхал!..
Я полчаса назад пешком добрел домой,
Но ни служанки не застал, ни детей, ни жены самой.
Она ушла с ними, как всегда, на ферму к своим родным.
Видать, там лучше им, чем здесь весь день сидеть одним.
Ни хлеба в доме, ни огня на праздник Рождества,
Хоть были деньги у нее на мясо и дрова.
А там и поют, и пляшут, и вкусной еды полно —
Не то что в лачуге нашей, где скудно и темно.
Хотя не так плохо здесь,
Когда хозяйка в доме есть.
Они для меня чересчур благородны — она и ее родня.
Но больше этих капризов я терпеть не стану ни дня.
Не должна была фермера Боллена дочь бедняку становиться женой.
Я всем этим сыт по горло — ты не встретишься больше со мной.
— Ерунда! Ты под вечер вернешься в свой дом, и жена разожжет ваш очаг,
И подаст тебе ужин, и забудешь про все, что было не так.
— Ни за что, пока жив!
— Что ж, посмотрим, Стив.
И отправились Стив и его сосед — каждый своим путем,
И растаяли их шаги в тишине на дороге, покрытой льдом,
А с деревьев все сыпал и сыпал снег в морозном тумане седом.
И к ночи в дом Стива вернулась супруга его,
Но Стив не пришел ни в Сочельник, ни на Рождество.
Вот минули святки, и следом настал Новый год,
А Стив не вернулся назад.
И месяцы шли — лето, осень, весна в свой черед,
А там уж и годы летят.
И выросли дети — дочь замужем, сын их женат.
И напрасно в ночи ее плач о прощенье молил —
Стив не простил.
И стоит этот дом, и развесистый клен у порога,
Он случайным прохожим корнями укажет дорогу
К тем дверям, сквозь которые вынесли Стива жену, когда время закрыло ей очи,
И в которые Стив не входил уж ни разу с той ночи.
На вересковой пустоши
(1685. Предание)
Так безутешна скорбь моя,
Что впору в омут головой.
Чистейшую из чистых душ
Сгубила я по воле злой.
«Себя жена блюсти должна, —
Сказал мне муж, — страшись того,
Кто льстит — подвох замыслил плут!
Коль сможешь, одурачь его!»
Но то был сам Монмут!
И правдой я считала ложь,
Пока он не пришел в мой дом.
Лишь о дороге он спросил,
Хоть на ногах стоял с трудом —
Так изможден и слаб был он.
Но у порога вдруг сказал:
«Что за красотки здесь живут!»
И, уходя, поцеловал
Меня король Монмут!
А как собой он был хорош!
И почему надулась я
За поцелуй? Как вдруг — шаги,
И он, шепнув: «Любовь моя,
Молю, молчи!» — исчез в ночи.
О боже, знать бы мне тогда,
Что за пути его ведут
И сколько горя и стыда
Изведал мой Монмут!
А в дверь — солдаты. «Где, — кричат, —
Мятежный герцог, что назвать
Себя дерзнул „король Монмут“?»
«Ага, — смекнула я, — видать,
Не так-то уж неправ был муж!»
И молча ткнула я перстом
Туда, где свой нашел приют,
Укрывшись в вереске густом,
Отважный мой Монмут!
Его втолкнули в дверь мою,
Скрутивши руки за спиной.
О, как взглянул он на меня,
Когда предстал передо мной!
Прекрасный взор мрачил укор.
«Бездушнейшая среди жен!
Я мнил, что друга встретил тут,
А был изменою сражен! —
Сказал король Монмут.
Тут поняла я: он не смерд,
А знатный лорд, высокий род.
Он правд и прав своих искал,
А мне сулил любовь — и вот
Его тычком, его пинком
Взашей погнали в Холт, а там
Судья Эттрик вершил свой суд —
И в Лондон в руки палачам
Был отдан мой Монмут!
Вчера, едва мой муж уснул,
Уж он маячит за окном.
Избит, взлохмачен, весь в крови,
И мрачный взгляд горит огнем.
«Зачем так зол прекрасный пол?
Но верь, сильна моя любовь,
И вражеских бежал я пут,
Чтобы тебя увидеть вновь!» —
Сказал король Монмут.
«Дай поцелую я тебя! —
Шепнул он, бледный как мертвец. —
Но запятнает кровь моя
Твою сорочку и чепец!»
Все. Нету сил. Мне свет не мил.
Пойду к реке… Когда найдут
Там тело бедное мое,
То скажет здешний люд:
«Ее
Сгубил король Монмут!»
Подмененная жена
В этой драме есть много темных мест,
Но известны и год, и дом,
Где бакалейщик Ченнинг Джон
Пред Господним предстал судом.
Тот дом на Хай-стрит знали все,
Теперь его уж нет,
А миновало с той поры,
Считай, две сотни лет.
Джон Ченнинг умирал. Пробило
Одиннадцать на часах,
И все понимали, что к утру
Он будет на небесах.
Как вдруг он сказал: «Я хотел бы обнять
Жену в свой последний час!»
Тут все посмотрели друг на друга
И подумали: «Вот те раз!»
Он не знал, что была в городской тюрьме
Молодая его жена,
Обвиненная в том, что кончину мужа
Ускорила ядом она.
А он лежал на смертном одре,
Почти уже мертвец,
И полагал, что смерть его —
Естественный конец.
И тут стали думать и гадать
Те люди, что были при нем,
Как им поступить, если будет он
Настаивать на своем.
«Виновна они или нет — ему
Было б лучше не знать ничего, —
Рассуждали они, — но как же тогда
Нам исполнить волю его?»
А он все жалобней их просил
Сделать то, что они не могли.
А тем временем слухи о страшном убийстве
По городу быстро ползли.
И тогда друзья, в этот скорбный час
Не видя путей иных,
Придумали некий план — и пусть,
Кто хочет осудит их.
«Ты бы доброе дело сделать смогла,
А быть может, и душу спасти,
И тому, кто одной ногой в земле
Облегчение принести, —
Так веселой молодке сказали они,
В чем-то схожей с его супругой, —
Все равно он уже не сумеет теперь
Отличить вас друг от друга!»
И добрая женщина сделала так,
Как ее попросили друзья.
Он обнял ее еще и еще:
«Где ж была ты, заждался я!
Тебя не пускали… Но вот ты пришла…
Так, значит, это не сон!..
Благослови же тебя Господь!» —
Улыбнулся и умер он.
Спустя полгода его жена
Ступила на эшафот.
И, нахмурив брови, молча смотрел
Собравшийся народ,
Как ее удавили и тело сожгли
По закону тех давних дней
Для жен, поделом осужденных иль нет
За убийство своих мужей.
И кто-то сказал, поглядев на костер:
«Слава богу, что он не знал!
Ведь очень немного найдется таких,
Кто б ее невиновной считал.
Хорошо еще то (если только не врут),
Что обмана раскрыть он не смог».
И, казалось, никто даже в мыслях
Не хотел осудить подлог.
На Оксфорд-стрит
Вечер. Закат в огне.
Солнце в каждом окне.
Солнце на меди рыжей
С каждой задвижки брызжет.
Солнечный блеск двоится
На стеклах витрин больших,
И смеются, мелькая в них,
Набеленные женские лица.
И когда этот добрый бог
Приходит к нам на порог,
Извечные проблемы,
Над коими бьемся все мы
От сущего первых дней,
Становятся нам ясней.
Яркие блики глаза беспощадно слепят
Подслеповатому клерку, что, щурясь, бредет на закат,
Зная, что некуда деться ему от житейских обид,
Что до конца своих дней он уже не свернет с Оксфорд-стрит.
Так и плетется он, на небо глядя с тоской,
В недоуменье, зачем он на свете такой.
Из сборника «Зимние слова»
Холодный май
Стоит пастух в холщовой робе у ворот
И возвращающимся овцам счет ведет.
Весенний ветер, резкий и колючий,
По небу гонит клочья грязной тучи,
Скрипит калитка ржавыми петлями.
Взъерошенные поздними дождями
Грачи, словно стервятники, косматы,
А певчих птиц рулады — хрипловаты.
На холоде раскрылись было почки
И вновь от страха съежились в комочки.
Луч солнца, разрывая облака,
Бьет по глазам, как резкий звук хлопка.
«В тебе, природа, милосердья нет», —
Подумал я. «Терпи!» — она в ответ.
Пастух в холщовой робе у ворот
Невозмутимо овцам счет ведет.
На святках
Дождь с неба лил ручьями,
Клубился мрак ночной.
Один в густом тумане
Шагал я сам не свой.
Вздыхали безответно
Кусты, когда на них
Несли порывы ветра
Охапки брызг шальных.
«Вот к Рождеству погодка!» —
Послышалось вблизи.
Не твердою походкой
Шел с песней по грязи
Подвыпивший бродяга —
Он брел себе вперед,
Не прибавляя шага
До городских ворот.
Низвержение дерева
(Нью-Форест)
Два палача из-за взгорка выходят тяжелой походкой,
Сверкает у каждого острый топор за плечом.
Зубья двуручной пилы щерятся хищной разводкой —
И вот подступают они к великану, что ими на смерть обречен.
Скинув куртки, они топорами врубились у самого корня,
И белые щепки, вспорхнув, разлетелись по мху.
Широкая рана кольцом опоясала ствол, и проворно
Один из них длинной веревки конец, изловчась, закрепил наверху.
И запела пила, и верхушка ствола задрожала,
И тогда лесорубы, пытаясь гиганта свалить,
Натянули веревку, но дерево только стонало.
И опять они долго пилили, тянули веревку и вновь принимались пилить.
Наконец эта мачта живая слегка покачнулась.
Джоб и Айк с криком кинулись прочь, и, вершиной пронзив небеса,
Наземь рухнуло дерево — роща вокруг содрогнулась…
С двухсотлетнею жизнью покончено было быстрее чем за два часа.
Он никогда не рассчитывал на многое,
или Размышление (ретроспекция) по поводу моего 86-летия
Ну что же, Мир, ты мне не лгал,
О нет, не лгал!
Ты честно все, что обещал,
Исполнил в свой черед.
Хоть я с младенческих годов,
Бродя меж пастбищ и садов,
Уже был, в сущности, готов
К тому, что жизнь — не мед.
Еще тогда Ты мне твердил,
Не раз твердил,
И, мнилось, глас твой нисходил
С вершин холмов немых:
«Я средь людей не раз встречал
Тех, кто от жизни много ждал,
Но знал таких, кто презирал
Ее и в смертный миг.
Не жди ж чрезмерного, мой друг,
Мой юный друг!
Жизнь — лишь унылых будней круг», —
Таков был твой завет.
Что ж, это честный был урок,
Которым я не пренебрег,
Иначе б вынести не смог
Я бремя стольких лет.
Возвращение
Шлеп-шлеп-шлеп — на мельнице пенит воду колесо,
И женщина на мостике, и перила узки,
И мельник у дверей, и у запруды — утки.
Так много лет с тех пор прошло, а здесь как прежде все.
Да, здесь и впрямь все то ж: и дом, и старый сад,
И этот тихий пруд, и утки, и утята,
И женщина стоит на мостике дощатом,
И мельник, что мукой обсыпан с головы до пят.
Но только этот мельник — не тот, что был тогда,
И сад уже не тот, и брызги, что мелькают
Над мокрым колесом, — не те, и мне другая
На робкие мольбы здесь отвечала «да!».
Ее лицо
Жил смех ее как бы отдельно от лица.
Казалось, что она
Тревогой тайною всегда удручена,
Мне непонятной до конца.
Еловым шишкам уподоблю кудри эти
Или снопам, так стянутым умело,
Что не распустишь ни за что на свете…
Могли немного полными казаться
Кому-то эти губы. Но, признаться,
Я так не думал — если в летний день
Она бродила по лесу, то тень
От нижней губки нежно зеленела…
Увы, я мало знал ее
И вскоре потерял ее…
Но будь иначе, я б не вспомнил ту
Улыбку странную и эту грусть былую.
Ведь, словно в засуху, увянут поцелуи,
Едва любовь утратит слепоту.
Тишина пустого дома
Есть тишина садов и рощ густых,
Объятых дремою глубокой,
И, когда колокол затих,
Молчанье гулкое на звоннице высокой.
Есть дум уединенных тишина,
Когда нас мысль о прошлом гложет
И тварь земная ни одна
Раздумий наших горьких не тревожит.
Но тишина пустого дома, где рожден
Ты был, где жил и рос, где в жизни прежней
Друзья сходились под бокалов звон, —
Что этой тишины мрачней и безнадежней?
Под опустевшим кровом больше не слышны
Застольный шум, и музыка, и пенье,
И, словно в некий транс погружены,
Застыли комнаты в немом оцепененье.
И невозможно этот тяжкий сон стряхнуть,
И нет такой на свете силы,
Чтобы из прошлого вернуть
Хотя б подобье жизни в этот склеп унылый.
Деревенские женщины
Как ливень лил
В тот день над Флинткомб-Эш, а нам
Обрезать брюкву надо было.
Да нас едва с холма не смыло!
До нитки вымокли мы там.
Как ливень лил!
Как сыпал снег,
Когда мы с Флинткомб-Эш ушли
В Грейт-Барн, чтоб там рубить камыш,
И все дома до самых крыш
Густые хлопья замели.
Как сыпал снег!
Как солнце жгло,
Когда на дальней ферме вновь
Нас ждали ведра и коровы,
Луга и песни — и порою
Неосторожная любовь!
Как солнце жгло!
В канун крещенья
— Кто ж так в канун Крещенья
Грустит, в канун Крещенья?
Кто ж так в канун Крещенья
Грустит и слезы льет?
— Да, мне сегодня грустно.
Не скрою, очень грустно.
Без той мне нынче грустно,
Что больше не придет.
— Но почему сегодня
Ты так грустишь, сегодня,
Когда весь люд сегодня
И пляшет, и поет?
— Ах, и она плясала!
Пленяя всех, плясала.
Ах, так она плясала,
Что прочие в счет.
Мы жгли в ту ночь омелу,
Плющ, остролист, омелу.
В ту ночь мы жгли омелу,
Как весь честной народ.
В огне пылали ветки,
Горели с треском ветки.
В огне трещали ветки —
Она сидит и ждет.
Вдруг входит он и молвит,
Спокойно так ей молвит:
«Корабль отходит, — молвит, —
Едва заря взойдет.
Я жду — ведь ты клялась мне,
Ведь ты сама клялась мне,
Уплыть со мной клялась мне, —
Иль я уже не тот?»
Его глаза сверкают,
Как молнии сверкают.
Глаза его сверкают —
О, как их пламя жжет!
И словно бы готова,
Давно уже готова,
За ним идти готова,
Куда он поведет,
Она от нас ушла с ним,
Взяв за руку, ушла с ним.
А снег (она ушла с ним!)
Ночь сыпал напролет.
И догорели листья,
Колючие те листья.
Дотла сгорели листья…
Кто нам ее вернет?..
Спустя два года снова,
В ночь на Крещенье снова,
Мы здесь сидели снова,
Грустя о ней, — и вот
Раскрылась дверь без стука,
И прямо к нам без стука
Она идет, без стука,
Бледна, как тень, идет.
А на руках ребенка
Несет она, ребенка.
Баюкает ребенка,
Качая взад-вперед.
Мы всё прочли во взгляде,
Без слов прочли во взгляде,
В ее печальном взгляде,
Поблекшем от невзгод.
Весной она исчезла,
Куда-то вновь исчезла.
И раз уж вновь исчезла,
То больше не придет.
А мы все жжем омелу,
Плющ, остролист, омелу.
Мы снова жжем омелу,
Как весь честной народ.
Из эпической драмы «Династы»
Гусарская песня
(Бадмутские красотки)
I
Бадмут — славный городишко!
Там девчонки словно пышки.
Сколько плавности в походке, сколько пылкости во взгляде!
И сердца рвались на части —
Так сгорали мы от страсти!
Только шпоры — трень да брень — взад-вперед по Эспланаде!
II
Губки — розы, щечки — маки,
И бывалые рубаки
Забывали о присяге недотрог лукавых ради.
А в ответ — лишь проволочки,
Отговорки да отсрочки.
Мчались в лагерь — трень да брень — мы в унынье и досаде.
III
Грянул гром войны нежданной.
Но средь тягот жизни бранной
Наш гусар не позабудет и в кромешной канонаде
Ни улыбок, ни уловок
Тех пленительных плутовок,
Ни лихого трень да брень мимо них, как на параде.
IV
Полк вернется на квартиры,
Снова красные мундиры
Близ муслинных платьев будут тщетно клянчить о пощаде.
И опять пойдут насмешки
Переглядки да потешки
Под лихое трень да брень взад-вперед по Эспланаде!
У мыса Трафальгар
I
Когда той ночью шли стеной
Огромные валы,
И в лица нам летел песок
Из непроглядной мглы,
И ветер в бухте Мертвеца
Метался лют и яр,
Не знали мы, что было днем
У мыса Трафальгар.
Что было, что было
У мыса Трафальгар.
II
«Держать на север, а не то
Нам не видать земли!»
И мы гребли, как сто чертей,
И к ночи в порт пришли.
А на зюйд-вест от Кэдис-бэй
Под бури свист и вой
Сражались наши храбрецы
С волною штормовой.
Сражались, сражались
С волною штормовой.
III
Был Нельсон мертв, была его
Команда чуть жива,
А рядом вражьи корабли
Ко дну не шли едва.
Всю ночь и победитель бритт,
И побежденный галл
Кружились вместе средь пучин
У мыса Трафальгар.
Кружились над бездной
У мыса Трафальгар!
Уехал дружок
(Песня деревенской девушки)
I
Уехал дружок —
Воротится ль живой?
Военный рожок
Ему друг боевой,
Солдатский мешок
Да конек строевой.
II
Мне верность храня —
Лишь бы только живой! —
Пусть пьет за меня
Он в страде боевой.
Пусть мчит из огня
Его конь строевой.
III
Моею молитвой —
Останься живой!
Но вскрикнет пред битвой
Рожок боевой,
И в сечу летит твой
Конек строевой!
В долине торфяной
I
Мой муж-злодей мне верит
И честной мнит женой,
Хоть я брожу по вечерам
В долине торфяной.
II
Наш дом был полной чашей,
Но все ж порой ночной
Я шла туда, где вереск цвел
В долине торфяной.
III
Я так его любила!
Хоть не богат казной
Был тот, кто ночью ждал меня
В долине торфяной.
IV
Пуская на мужнем ложе
Перина с простыней —
Куда милей мне голый мох
В долине торфяной.
V
Был злобный шепот «Шлюха!»,
Был всплеск волны речной.
И вновь сомкнулись воды Уэйр
В долине торфяной.
VI
С тех пор по этим тропкам
Брожу я в дождь и в зной,
Но только призрак ждет меня
В долине торфяной.