Жорж Брассенс^*

Когда нельзя, но очень хочется…**

Уж сколько раз твердили миру, что для занятий поэтическим переводом нужно обладать целым комплексом знаний, умений и дарований. Тут и владение иностранными языками, и тесное знакомство с иностранной культурой, и поэтический талант, и версификационное мастерство, и усидчивость, и готовность всю жизнь пробавляться более чем скромными гонорарами, и многое другое. Но все это не главное. Главные и абсолютно необходимые качества переводчика поэзии — это наглость, непробиваемая уверенность в себе, отсутствие комплексов и излишней рефлексии. Потому что любой, даже самый близкий к оригиналу, поэтический перевод — это все равно в большей или меньшей степени отсебятина, а вдобавок чаще всего и профанация. А для того чтобы выдавать свои, пусть даже и талантливые (хотя это бывает крайне редко), вирши за творения великих зарубежных поэтов, без наглости никак не обойтись.

Когда я почти сорок лет назад начинал переводить Брассенса, ни одним из качеств, перечисленных в первом списке, я не обладал. По-французски я знал только «пардон», «мерси» и «жевузем», понятие о французской культуре имел самое смутное, плохо себе представлял, что такое поэтический перевод вообще, — короче, переводить стихи совершенно не умел. Зато наглости и уверенности в своих силах было хоть отбавляй — в молодости все кажется простым и легко осуществимым. И я скажу так: сегодня, когда я кое-что знаю, довольно многое умею и напереводил уже чертову прорву всякой всячины, я бы со всем этим багажом переводить Брассенса не взялся. Именно потому, что сейчас я очень хорошо понимаю, до какой степени это неосуществимо.

Как писал незабвенный наш М. Л. Гаспаров: «Ни один перевод не передает подлинника полностью: каждый переводчик выбирает в оригинале только главное, подчиняет ему второстепенное, опускает или заменяет третьестепенное. Что именно он считает главным и что — третьестепенным, подсказывает ему его собственный вкус, вкус его литературной школы, вкус его исторический эпохи». Это более чем справедливо, но я бы еще сюда добавил, что пресловутым «главным» зачастую оказывается не то, что переводчик по упомянутым резонам считает таковым, а то немногое в оригинале, что в принципе можно хоть как-то воспроизвести на своем родном языке. Потому что воспроизвести можно далеко не все, и за бортом нередко остается то, что было главным для автора оригинала. Даже при переводе самых обиходных слов и выражений многие тонкости необратимо теряются. А уж когда дело доходит до такой ажурной материи, как поэзия, то вообще пиши пропало. Если копнуть поглубже любое самое простенькое четверостишие, то открываются такие бездны языковых несоответствий, стилистических и контекстуальных нестыковок, различий в употреблении эпитетов, инверсий и прочих тропов, в семантике восприятия синтаксических оборотов, рифм и размеров, что остается только плюнуть на все это, зажмуриться и переводить как бог на душу положит. Что, собственно, в большинстве случаев и происходит. У нас выросло уже не одно поколение переводчиков, которые насобачились гладко, удивительно быстро и абсолютно одинаково переводить что угодно. Выдающимся памятником такого подхода к переводу стали многие страницы «Библиотеки всемирной литературы», где Шелли нельзя отличить от Китса, Виньи — от Малларме, да и самих переводчиков — друг от друга. Помню, у меня всегда было ощущение, что большинство этих переводов написаны одним коллективным графоманом.

Впрочем, здесь уже начинаются нюансы. Многоопытные российские переводчики-профессионалы отлично знают, что в зависимости от специфики авторской манеры, особенностей дарования, принадлежности к тому или иному литературному направлению зарубежные поэты делятся на менее непереводимых, более непереводимых и совершенно непереводимых, — и этих последних все-таки стараются по возможности избегать.

А теперь, в свете вышесказанного, представьте себе, что могло подвигнуть переводчика взяться за перевод Жоржа Брассенса, поэта заведомо и абсолютно непереводимого (что, впрочем, не помешало ему быть переведенным чуть ли не на все языки мира, включая армянский, иврит и японский), практически каждое произведение которого — своего рода версификационный tour de force. Ответ на этот отчасти риторический вопрос один: страстная многолетняя любовь к этому поэту и в чем-то маниакальное стремление воспроизвести на языке родных осин хотя бы малую часть того поэтического блеска и великолепия, которым пронизано творчество Брассенса от первой до последней строчки.

При этом добросовестный переводчик вполне отдает себе отчет в том, что конгениально перевести Брассенса не только невозможно, но и по большому счету никому не нужно. Все равно его слушать и читать будут только те, кто хоть немного знает французский и как-то связан с французской культурой. И они наверняка предпочтут оригинал тому суррогату, который могут им предложить даже лучшие переводчики — в том числе (не будем скромничать) и автор этих строк.

Но чем же стихи Брассенса так трудны для перевода? Очень многим. Причем помимо обычного набора непреодолимых трудностей, стоящих перед переводчиком любого поэтического текста, здесь в изобилии фигурируют и специфические неразрешимые проблемы. О них мы сегодня и поговорим.

Во-первых, эти стихи — одновременно (и в первую очередь) еще и песни, и их перевод непременно должен быть музыкально эквиритмичным, то есть ложиться на мелодию, что влечет за собой немало дополнительных технических задач. К примеру, классические французские александрины, восьмисложники и десятисложники, которыми предпочитал пользоваться Брассенс, часто приходится переводить не традиционными и естественными в этих случаях ямбами, а различными трехсложными размерами.

Вот, скажем, «Stances à un cambrioleur» («Стансы домушнику»). Они написаны подчеркнуто классическим александрином и отчетливо стилизованы под французскую риторическую поэзию XVIII века, которую у нас испокон принято переводить шестистопным ямбом с постоянной цезурой на третьей стопе.

Prince des monte-en-l’air et de la cambriole,
Toi, qui eus le bon goût de choisir ma maison,
Cependant que je colportais mes gaudrioles,
En ton honneur j’ai composé cette chanson.

Казалось бы, выбор размера для перевода здесь не вызывает сомнений. Но тут неожиданно выясняется, что перевод ямбом никак не ложится на мелодию песни, а чтоб ложился, переводить приходится щемящим четырехстопным анапестом, никак не ассоциирующимся с XVIII веком и живо напоминающим русскому читателю некрасовское

«Не гулял с кистенем я в дремучем лесу,
Не лежал я во рву в непроглядную ночь»,

что рождает совершенно не те культурно-исторические связи и выглядит вопиющим стилистическим диссонансом:

Первый в гильдии мастер по краже со взломом,
Ты, что с низкой корыстью в тяжелой борьбе
Небогатым моим не побрезговал домом,
Я хвалебную песнь посвящаю тебе.

Или возьмем, например, La princesse et le croque-notes («Принцессу и лабуха»), написанную опять же классическим вольтеровским десятисложником, который без вариантов всегда переводился у нас пятистопным ямбом.

Jadis, au lieu du jardin que voici,
C’etait la zone et tout ce qui s’ensuit,
Des masures des taudis insolites,
Des ruines pas romaines pour un sou.
Quant à la faune habitant la dessous
C’etait la fine fleur c’etait l'élite.

И эти практически готовые ямбы приходится в целях соответствия мелодии переводить усеченным четырехстопным дактилем, который у русского читателя вызывает совершенно не идущие к делу воспоминания об ахматовском

Слава, тебе, безысходная боль!
Умер вчера сероглазый король.

или даже о народной песне «Ехал на ярмарку ухарь-купец».

Там, где теперь этот сквер и фонтан,
Раньше когда-то был скверный квартал,
Грязные улочки, свалки, лачуги…
А обитатели — все как один —
Этих отнюдь не античных руин
Слыли элитою здешней округи.

Но все это еще полбеды. Хуже, когда мелодия песни вообще не укладывается ни в какой привычный размер русской просодии или вынуждает переводчика использовать весьма рискованные и, скажем так, необщепринятые комбинации этих размеров, и тогда на тех, у кого мелодия песни не на слуху, голый текст перевода может произвести по меньшей мере странное впечатление. Возьмем, к примеру, знаменитую «Песню для овернца». По-французски ее первые строки звучат так:

Elle est a toi cette chanson
Toi l’Auvergnat qui, sans facon,
M’a donnе quatre bouts de bois
Quand dans ma vie il faisait froid.

Традиционный французский восьмисложник, который во все времена было принято переводить четырехстопным ямбом. Но чтобы попасть в мелодию, мне пришлось перевести эти строчки так:

Пусть этой песне грош цена,
Она тебе посвящена,
Тебе, овернец, что в пургу
Бродягу пустил к очагу.

Если не знать мелодии этой песни и воспринимать это как русские стихи, то выглядит совершенно непонятным и немотивированным, почему в последней строке ямбического четверостишия ни с того ни с сего появляется амфибрахий. Ведь, казалось бы, достаточно переставить слова («Тебе, овернец, что в пургу пустил бродягу к очагу»), и размер встает на место. К томе же такая смена размера представляется вдвойне неестественной еще и потому, что во французском оригинале здесь никакой смены размера нет, поскольку французская поэзия, как известно, не признает силлаботоники и ей что ямб, что амфибрахий — все едино.

Таким образом, переводчик Брассенса постоянно оказывается перед выбором: чем пожертвовать — эквиритмичностью или поэтическим размером. И подобные безрадостные альтернативы и вынужденные жертвы ждут его практически на каждом шагу.

Вот небольшой, но забавный пример. Все мы знаем, что во французском языке фиксированное ударение на последнем слоге (поэтому у них и нет силлаботоники), но в песнях эта строгость соблюдается не всегда и ударение при нужде можно ставить куда требует мелодия. Казалось бы, переводчику можно не обращать на это внимания. Но вот есть у Брассенса песенка, которая называется, я извиняюсь, «Putain de toi» («Ах ты шлюха!»), и в ней есть строчка «C’etait toi, c’etait toi, c’etait toi» («Это ты, это ты, это ты»). Так вот Брассенс поет ее так: «C’etait tOI, c’etAIt toi, c’Etait toi». То есть в трижды повторяющейся трехсложной лексеме ставит три разных ударения, и для французского уха это звучит нормативно. Что тут делать переводчику? Конечно, можно взять какое-то русское слово и смеху ради сделать в нем три разных ударения, тем более что песня шуточная. Но беда в том, что по-русски это будет уже не нормативно, и оригинал, таким образом, будет искажен. Впрочем, это, конечно, мелочи.

Во-вторых, как я уже говорил, тексты Брассенса версификационно изощрены до последней крайности. Легкость, виртуозность и обескураживающая регулярность, с которыми он использует моноримы, все виды анжамбеманов, каламбурные, составные и игровые рифмы, метаграммы, метаболы, аллитерации, парафразы, скрытые цитаты и проч., порой повергают переводчика в отчаянье. А пресловутая jeu de mots (игра словами) у Брассенса вообще возведена в творческий принцип, о чем он сам неоднократно заявлял. Воспроизвести в переводе даже малую часть всего этого инструментария немыслимо трудно, а чаще всего и невозможно.

Даже если делать не поэтический перевод, а просто подстрочник, то и здесь практически на каждую третью строчку впору давать сноску с классическим переводческим признанием в беспомощности: «в тексте оригинала непереводимая игра слов».

Возьмем для примера две строки из песни «Les quat’z’arts», описывающие шутовское погребальное шествие:

Ce n'étaient pas du tout des filles en tutu
Avec des fesse’ à claque’ et des chapeaux pointus

Во второй строке «Avec des fesse’ a claque’ et des chapeaux pointus» имеет место двойная игра слов, и я не уверен, что мне ее удастся доступно разъяснить даже в прозе. Ее буквальный перевод: «с задницами, по которым хочется дать шлепка, и в островерхих шляпках». Но, во-первых, «fesse’ à claque’», кроме своего прямого значения, это еще и парафраз идиомы «têtes à claque’», что означает «неприятная физиономия», или попросту «просит морда кирпича». Так что перевести «fesse’ à claque’" можно еще и как «просит жопа кирпича». А во-вторых, здесь наличествует перекрестный перенос эпитета — что-то вроде русского «он на сивой на телеге, на скрипучей лошади» (или, скажем, по этому же принципу построено известное стихотворение Хармса «Иван Топорышкин пошел на охоту»). То есть «Avec des chapeaux à claque’ et des fesse’ pointus» — в шапокляках (складных цилиндрах, которые обычно надевали на похороны) и с острыми задницами. Вот и попробуйте все это отразить в одной строке.

Подобными вещами Брассенс развлекается практически на каждом шагу. И поскольку более или менее адекватно перевести это невозможно, приходится постоянно придумывать какую-нибудь «игровую» отсебятину, чтобы хоть как-то затушевать неизбежно возникающую художественную прореху. А чаще всего бывает так, что конкретно в этом месте ничего игрового придумать не удается, и тогда какой-нибудь кунштюк вставляется куда-то по соседству. Все это поневоле шаг за шагом уводит переводчика все дальше от оригинала, и получается, что большая часть перевода состоит из подобной отсебятины.

Или взять, к примеру, каламбуры. Во французском языке вообще очень много омонимов, и такому изощренному каламбуристу, как Брассенс, здесь есть где развернуться. И он таких возможностей не упускает. Вот, скажем, есть весьма популярное французское нецензурное словечко «con», которое чаще всего употребляется в значении, я извиняюсь, «мудак». Так вот оно полностью созвучно наречию «quand» («когда») и неопределенному личному местоимению «qu’on». Вдобавок есть очень много слов, начинающихся с приставок «con» и «com». И вот Брассенс пишет песню «Le temps ne fait rien à l’affaire» («Годы не делают погоды»), целиком построенную на обыгрывании этих омонимов.

Le temps ne fait rien à l’affaire,
Quand on est con, on est con!
Qu’on ait vingt ans, qu’on soit grand-père
Quand on est con, on est con!
Entre vous plus de controverses, cons caducs ou cons débutants.
Petits cons d’la dernière averse, vieux cons des neiges d’antan.

(Годы не делают погоды:
если человек мудак, то он мудак.
Что в двадцать лет, что в старости —
если человек мудак, то он мудак.
Между вами нет разницы,
мудак-ветеран или мудак-новичок,
желторотый мудак последнего призыва
или мудак былых времен.)

Как это переводить? Есть несколько переводов, где вся эта каламбурность просто опущена, что, по сути дела, убивает произведение на корню, потому что оно ради этих каламбуров, собственно, и написано. С другой стороны, в русском языке есть немало возможностей каламбурно обыграть пресловутое слово «мудак», но этот путь опять-таки текстуально очень далеко уведет от оригинала. Здесь перед нами встает извечная проблема поэтического перевода: чем пожертвовать — текстуальной близостью или художественным приемом? Соблюсти и то, и другое одновременно не удается практически никогда. Дилемма опять вырисовывается совершенно безнадежная — оба выбора плохи. И тут в каждом конкретном случае надо смотреть, что важнее, хотя этот выбор всегда остается на совести переводчика и будет чрезвычайно субъективен. Что до меня, то применительно к Брассенсу я ратую за максимально возможное сохранение поэтического тропа — порой даже в ущерб содержательной стороне. Хотя вполне допускаю и иную точку зрения. И все-таки, как бы то ни было, в переводах Брассенса жертвовать можно чем угодно, но только не версификационной безукоризненностью.

Поэтическое мастерство и даже некоторое щегольство для Брассенса не просто один из элементов литературной игры. Это художественное credo, во многом определяющее всю его поэтику. Практически в каждой своей песне Брассенс ставит себе какую-то весьма сложную формально-поэтическую задачу и с блеском ее решает. Он, что называется, мастер par excellence. Для него, как, пожалуй, ни для кого другого, важно не что, а как. То есть важна и интересна не сама по себе незатейливая история о деревенской красотке Елене в песне «Les sabots d’Hélène» («Башмаки Елены»), а в первую очередь то, что, рассказывая эту историю, он в 60 строках с весьма, заметим, прихотливой строфикой легко и непринужденно обошелся только тремя рифмами. Уверяю вас, это невероятно сложно, если, конечно, работать на высоком уровне. Впрочем, для Брассенса это не предел. К примеру, у него есть песня «Кларетта и муравей», в которой 48 строк легко, изящно и непринужденно написаны всего на двух рифмах.

Конечно, если очень долго рыться, то в русской поэзии, наверно, можно где-нибудь на периферии, у каких-нибудь завзятых формалистов-экспериментаторов отыскать подобные упражнения, но у русских поэтов первого да и второго ряда ничего даже близкого нет и в помине. Это у французов со времен Карла Орлеанского и компании в ходу такие поэтические экзерсисы и формалистические выкрутасы, а в русской поэзии они как-то не привились. У нас поэтическая виртуозность никогда не была в особой чести, а если и проявлялась, то преимущественно в другом. Притом, что русский язык, в отличие от французского, принято считать богатым на рифмы. А у Брассенса, с его выраженным и не раз им самим декларированным вкусом к поэзии Средневековья, это встречается сплошь и рядом. И даже если переводчик каким-то невероятным образом исхитрится воспроизвести такие вещи на русском языке, то они будут выглядеть какой-то экзотикой и трюкачеством, тогда как для французского глаза они опять-таки вполне нормативны. Разумеется, француз оценит поэтическую виртуозность, но для него она не будет чем-то экстравагантным и из ряда вон выходящим.

Таких примеров можно привести сколько угодно. И поэтому, если априори предполагается, что переводчик поэзии должен быть как минимум искусным версификатором, то в случае с Брассенсом он должен быть, так сказать, версификатором в квадрате. Любая попытка перевести песни Брассенса, лишив их поэтического блеска и лоска, отмахнувшись от его богатейшего арсенала поэтических тропов, заведомо окажется вульгаризацией и профанацией. Эти стихи нельзя «пересказать», через пень-колоду зарифмовав и с грехом пополам загнав в размер (что, к сожалению, почти всегда происходит при переводах Брассенса), — здесь требуется тонкая, виртуозная и артистичная поэтическая работа. Другими словами, для этого дела нужен не плотник, а столяр-краснодеревщик, профессионал высочайшей квалификации, способный управляться с версификационными трюками совершенно естественно и ненавязчиво. Но даже это вовсе не залог успеха.

Вдобавок все эти изыски и бурлески надо сохранить в невероятно жестких рамках строгой песенной композиции, накрепко стянутой железными обручами рефренов и параллелизмов и не позволяющей сделать буквально ни шага в сторону. И уж, разумеется, здесь нельзя допустить ни малейшей неуклюжести, натянутости или ходульности — иначе, как говорится, вся сервировка — к свиньям собачьим.

В-третьих, слог и стиль Брассенса при всей внешней простоте и непритязательности представляют собой явление вполне уникальное. С одной стороны, он подчеркнуто пользуется несколько архаичным даже для своего времени, традиционно «поэтическим» словарем и весьма ограниченным набором часто повторяющихся классических метафор. С другой стороны, его тексты чрезвычайно густо насыщены всевозможными (и зачастую совершенно нецензурными) просторечиями, фразеологизмами, идиомами и проч. И из этих, казалось бы, несочетающихся компонентов складывается удивительно естественный, гармоничный и гибкий поэтический язык, в котором ни одно слово не выглядит чужеродным. Верно передать колорит и дух этой невероятной эклектики — задача тоже не из легких и требует весьма изощренного стилистического чутья и языковой пластики. Не говоря уже о том, что переводить идиомы и поговорки — и без того занятие не слишком благодарное. А Брассенс, помимо всего прочего, еще и любит с ними поиграть, постоянно их переиначивая и перекраивая, так что получается что-то вроде наших «Не плюй в колодец: вылетит — не поймаешь» или «Чем дальше в лес, тем своя рубашка ближе к телу».

Кроме того, в его текстах постоянно присутствуют специфические французские термины и упоминаются понятия и историзмы, аналогов которым вообще нет в русском языке и в русской культуре. К примеру, какая-нибудь «Carte du tendre», или, скажем, «Tonnerre de Brest», или «colin-tampon». Чтобы разъяснить каждое из этих выражений, необходим пространный комментарий. А как в поэтическом переводе рассказать, что «Carte du tendre» («Страна нежности») — это приложение к роману писательницы XVII века Мадлен де Скюдери «Клелия» (которого в России не читал никто за исключением десятка специалистов по французскому Просвещению), где рафинированный анализ любовного чувства облекается в форму аллегорической топографии, и так далее? Никак. Поэтому все такие места и выражения (а их немало) приходится опускать или придумывать вместо них опять же какую-то отсебятину. А что тут можно придумать? Подобрать какие-то русские идиомы и русские исторические реалии? Но во французском контексте они будут смотреться абсолютно чужеродно. И даже если удастся придумать что-то удачное, все равно это будет непростительным искажением оригинала.

Или вот есть у Брассенса песня «La ronde des jurons» («Хоровод бранных слов»), Припев которой состоит из 32 устаревших французских ругательств — преимущественно всевозможных эвфемизмов разного рода богохульств. Некоторые из них приписываются аж Генриху IV. В обычном тексте все эти ругательства, не вдаваясь в тонкости, обычно переводят стандартным «черт побери!», и это, в общем, правильно. Но что делать здесь, когда их 32 штуки подряд? В русском языке такого количества устоявшихся богохульств просто нет. У нас больше принято в бога-душу-мать. А все эти «кровь господня», «смерть господня», «брюхо господне» и так далее — совершенно не в русской традиции. И как все это переводить? Матерщина тут не годится. Самому придумывать несуществующие богохульственные неологизмы тоже было бы дико, не говоря уже об этической стороне этого дела. В общем, тупик.

Встречаются у Брассенса и литературные персонажи, хорошо знакомые русскому читателю, но в силу разных обстоятельств воспринимающиеся в русской культуре несколько иначе, чем во французской. К примеру, в нескольких песнях упоминается маркиз де Карабас, который у нашего читателя ассоциируется с незадачливым молодым человеком, выбившимся в люди только благодаря стараниям своего кота в сапогах. Или даже с Карабасом-Барабасом из «Золотого ключика». Тогда как во французской традиции это остросатирический персонаж, олицетворяющий жадность, знатность и богатство. Что-то вроде нашего «владелец заводов, газет, пароходов», только с аристократическим оттенком. И тут тоже непонятно что делать. По идее, этого маркиза надо бы, конечно, в переводе сохранить, но, с другой стороны, это вызовет у русского читателя совершенно неправильные ассоциации. Здесь именно тот случай, когда буквальное следование тексту уводит от этого текста в сторону.

Или вот практически в каждой своей песне Брассенс так или иначе упоминает античные, библейские или мифологические персонажи, ссылается на классические сюжеты, топонимы и так далее. Причем они у него зачастую употребляются едва ли не как имена нарицательные. Ну хорошо, кто такие Венера, Юпитер, Пенелопа, Бахус и Купидон, у нас еще с грехом пополам знают, но что олицетворяют, допустим, Меркурий, Пан или Тантал — припоминают уже с трудом. А уж когда речь заходит о Кифере, Иове, Приапе, Касторе и Поллуксе или Оресте и Пиладе, то дело становится совсем плохо. И что делать тут? Снова упрощать текст или давать сноски? Не слишком ли много получается сносок и упрощений?

Но и это еще не все. Тексты Брассенса насквозь литературны. И дело здесь не только в частых упоминаниях литературных персонажей и их авторов, в ссылках на известные и не очень известные произведения, реминисценциях, скрытых (и не скрытых) и как-то обыгранных и каламбурно переиначенных цитатах, хотя только от всего этого ум у переводчика заходит за разум. Ведь переводчик тоже не помнит наизусть всей французской литературы и сразу опознать какую-то цитату (особенно скрытую) может далеко не всегда. Вот, к примеру, совсем недавно, перечитывая Мопассана, я с удивлением обнаружил, что начало песни «À l’ombre des maris» («В тени мужей»), которую я в свое время перевел, — это почти дословная цитата из рассказа «Мисти». Впрочем, может, и к лучшему, что при переводе я об этом не знал. Иначе я бы долго мучился, как отразить это заимствование, — а это никак, кроме как в сноске, сделать невозможно.

Вдобавок практически каждая песня Брассенса — это стилизация, парафраз или пародия (а порой и все одновременно). Иногда на какое-то конкретное произведение, а чаще на какой-то жанр или стиль в целом — начиная от трубадуров, вагантов, Вийона, фольклорной поэзии, кончая Валери и Превером. И какими художественными средствами донести этот важнейший стилистический нюанс до русского читателя, как правило, не слишком хорошо знакомого с историей и текстами французской поэзии, тоже совершенно неясно. Вот, скажем, уже упоминавшиеся сегодня «Башмаки Елены» в придачу ко всем своим версификационным изыскам представляют собой еще и парафраз французской народной песенки XVI века «En passant par la Lorraine», которую во Франции знает каждый школьник. Как можно передать в поэтическом переводе этот фольклорный контекст, без которого песня вообще непонятно про что? Никак. Провести какую-то параллель с русской народной песней было бы глупо и неестественно, хотя бы потому, что в русском фольклоре не сохранилось таких старых светских песен. Да и при чем тут русский фольклор?

Или еще один из огромного множества примеров: едва ли не самая лучшая и знаменитая песня Брассенса — «Supplique pour être enterré à la plage de Séte» («Просьба быть похороненным на пляже в Сете»), — по размеру, по строфике и отчасти по тематике в точности совпадает с хрестоматийным «Морским кладбищем» Поля Валери, которое во Франции опять-таки знают все со школьной скамьи. Это как, допустим, кто-то из современных русских поэтов написал бы стихотворение, по форме и размеру в точности повторяющее «Бородино». Разумеется, такое совпадение должно рождать определенные ассоциации и взаимосвязи, на которые автор рассчитывает, а у русского читателя «Просьбы…» таких ассоциаций не возникнет, хоть встань переводчик на уши. Для их воспроизведения просто нет механизмов. И здесь уже не поможет даже сноска. Здесь нужно в примечании давать целую статью о месте и значении Валери во французской поэзии вообще и о том, что он значил для Брассенса в частности. О том, что они родились и похоронены в одном городе, о том что Брассенс считал его своим учителем, о том, что «Морское кладбище» написано ровно за год до рождения Брассенса, и так далее.

Опять же — так называемая ненормативная лексика. Казалось бы, с этим у нас теперь все в порядке, цензурных запретов вроде бы нет. Но оказывается, и здесь дело обстоит не так просто. Проблема в том, что французский «мат» обычно не несет такой вульгарной экспрессии, как его русские эквиваленты, и вообще имеет несколько иную семантическую и эмоциональную окраску. Так что порой, следуя этим «высшим» соображениям, зачастую приходится снимать мат там, где в оригинале он есть, и, наоборот, вводить там, где его нет. Что тоже отнюдь не приближает перевод к оригиналу.

Итак, что же у нас, как говорится, в сухом остатке? Что, переводя Брассенса, мы можем воспроизвести с наименьшими потерями? Мы можем пересказать содержание стихотворения, можем сохранить его поэтическую форму — эквилинеарность, строфику, схему рифмовки (правда, в некоторых случаях придется пожертвовать аутентичностью размера). Мы можем попытаться как-то воспроизвести мировоззренческие позиции Брассенса, его антисоциальность, его petite philosophie, его юмористическое и сострадательное отношение к миру, стараясь не допустить при этом ни излишнего пафоса, ни развязного гаерства. Мы можем, наконец, какими-то опосредованными и уводящими в сторону от оригинала способами передать игровую природу его поэтики, максимально насытить стих разнообразными элементами литературной игры, можем в меру наших скромных способностей постараться сделать этот стих виртуозным, легким и изящным.

Достаточно ли всего этого для полноценного перевода? Разумеется, нет. Но, если это сделать качественно и добросовестно, то, наверно, может получиться суррогат, конгениальный оригиналу от силы процентов на десять, который, в общем, можно читать без омерзения. Как выражался Зощенко: «Получилось довольно красиво. Не безобразно, одним словом. В смысле — морда инстинктивно не отворачивается». Но это, кажется, потолок.

Дурная слава¹

В деревне каждый на виду,
Но это мне — лишь на беду.
Хоть вроде хлеб чужой не ем,
А все слыву бог знает кем.
И кому б я мог досадить, ей-богу,
Если выбрал в жизни свою дорогу?
Но наш не жалует народ
Тех, кто живет наоборот.
Нет, наш не жалует народ
Тех, кто живет наоборот.
Меня клянут все на чем свет —
Немых у нас в деревне нет!

В полдневный зной, в июльский день²
На площадь мне тащиться лень.
Маршировать плечом к плечу
С толпой соседей не хочу.
И кому б я мог досадить, ей-богу,
Если не шагаю со всеми в ногу?
Но наш не жалует народ
Тех, кто с народом не орет.
Нет, наш не жалует народ
Тех, кто с народом не орет.
Все тычут пальцами мне вслед —
У нас в краю безруких нет!

Что за беда, коль юный вор
В саду десяток яблок спер?
А старый скряга свору псов
На парня натравить готов.
Тут уж я сдержаться не мог, ей-богу,
Старого хрыча проучил немного.
Но не похвалит наш народ,
Коль ты вступился за сирот.
Нет, не похвалит наш народ,
Коль ты вступился за сирот.
С дубьем за мной бежали вслед —
У нас в краю безногих нет!

К чему семь пядей мне во лбу,
Чтоб предсказать свою судьбу?
Таких, как я, порядка для
Ждет сук и крепкая петля.
А кому б я мог досадить, ей-богу,
Если в Рим святой не нашел дорогу?
Но наш не жалует народ
Тех, кто попам не смотрит в рот.
Нет, наш не жалует народ
Тех, кто попам не смотрит в рот.
Глазеть на казнь придет весь свет —
Слепых у нас в округе нет!

Утка Жанны³

У Жанны
Нежданно
Под самый Новый год
Утка Канна скончалась.
Эх, жалость!
Так вот:

Причиной
Кончины
Хронический был нас-
Морк, болезнь, что сводила
В могилы
И нас.

Но странно,
Что Канна
За миг перед концом
Разродилась (ахти нам!)
Утиным
Яйцом.

Вот, впрочем,
И все, чем
Разжиться был я рад:
Лишь яичко да перья —
Теперь я
Богат.

Есть повод
И довод,
Чтоб с самого утра
Осушить по стакану
За Канну.
Ура!

Песня для овернца

Пусть этой песне грош цена,
Она тебе посвящена,
Тебе, овернец, что в пургу
Бродягу пустил к очагу.
Ты дал мне кров и связку дров,
Когда с порогов и дворов
Достопочтенных торгашей
Меня выгоняли взашей.
Не бог весть что — согреть того,
Кто замерзает в холода,
Но я запомнил навсегда
Тепло очага твоего.

Когда, овернец, в свой черед
Тебя Господь наш приберет,
Твой чистый дух да будет сущ
Среди райских кущ.

Пусть этой песне грош цена,
Она тебе посвящена,
Тебе, хозяйка, что в мешок
Мне сунула хлеба кусок,
Глоток воды в сенях дала,
Когда в других дворах села
Смотрела свора обирал,
Как с голоду я умирал.
Не бог весть что — призреть того,
С кем ходит об руку нужда,
Но я остался навсегда
В долгу у куска твоего.

Когда, хозяйка, в свой черед
Тебя Господь наш приберет,
Твой чистый дух да будет сущ
Среди райских кущ.

Пусть этой песне грош цена,
Она тебе посвящена,
Тебе, прохожий, — у плетня
Жандармы скрутили меня,
А ты кивнул мне вслед как друг,
Хотя во всех дворах вокруг
Шептались злобно куркули,
Что вешать меня повели.
Не бог весть что — кивнуть в ответ
Тому, над кем висит беда,
Но я запомнил навсегда
Как ты улыбался мне вслед.

Когда, прохожий, в свой черед
Тебя Господь наш приберет,
Твой чистый дух да будет сущ
Среди райских кущ.

Маринетта

Когда хотел я песенку пропеть для Маринетты,
Неверная красотка убежала в «ОперА»,
И с песенкой своей я смотрелся очень глупо,
С ней выглядел, ей-богу, я как мудак!

К обеду раз горчицу я принес для Маринетты —
Неверная красотка принималась за десерт.
С горчицею своей я смотрелся очень глупо,
С ней выглядел, ей-богу, я как мудак!

В подарок я купил велосипед для Маринетты —
Неверная красотка укатила на авто.
На редкость глупо выглядел я с велосипедом,
С ним выглядел, ей-богу, я как мудак!

Весь в мыле я примчался на свиданье к Маринетте —
Неверную красотку обжимал какой-то тип.
С букетиком своим я смотрелся очень глупо,
С ним выглядел, ей-богу, я как мудак!

Тогда я к ней явился, чтоб прикончить Маринетту —
Неверная красотка от простуды умерла.
И с револьвером выглядел я на редкость глупо,
С ним выглядел, ей-богу, я как мудак!

В печали я пришел на погребенье Маринетты —
К приходу моему она опять была жива.
И с траурным венком я смотрелся очень глупо,
С ним выглядел, ей-богу, я как мудак!

Пупок жены сотрудника полиции⁴

Нет слов, пупок жены мента
С позиций чистого искусства
Картина, в сущности, не та,
Что возвышает ум и чувства.
Но я слыхал про старика,
Чьи сокровенные амбиции
Сводились к зрелищу пупка
Жены сотрудника полиции.

«Мой путь по жизни был таков, —
Вздыхал чудак седоголовый, —
Что видел сотни я пупков
Различных классов и сословий.
Я скромный свой собрать налог
Умел с плебея и с патриция,
Но не дал Бог узреть пупок
Жены сотрудника полиции.

Отец видал в своем селе
Пупки супруг жандармов бравых.
Брат знал одну вдову в Шатле⁵
С которой жил инспектор нравов.
Сын был весьма накоротке
С женой советника юстиции.
А я лишь грезил о пупке
Жены сотрудника полиции!»

Так горько сетовал он вслух
Среди толпы самодовольной,
Когда раздался голос вдруг
Одной красотки сердобольной:
«Пускай был рок к тебе жесток,
Я все воздам тебе сторицею —
Я покажу тебе пупок
Жены сотрудника полиции!»

Вспотев от радости, старик
В экстазе крикнул: «Аллилуйя!
Грядет, грядет желанный миг!» —
И к ней под юбку, торжествуя,
Полез добряк, мечтой влеком,
Забыв приличия кондиции,
Чтоб усладить свой взор пупком
Жены сотрудника полиции.

Но был бедняга изнурен
Больной фантазией своею —
Ведь как-никак полвека он
Провел в страданьях за идею.
И смерть настигла чудака
Под грудой дамской амуниции,
И не увидел он пупка
Жены сотрудника полиции.

Сквернослов⁶

Помню, когда моложе был,
Вслух я ругаться не любил,
А коль уж брал на душу грех,
То отнюдь не при всех,
Но
Нынче, чтоб сладко пить и жрать,
Стал я с эстрады глотку драть
И матерюсь, хоть сам не рад,
При всех подряд.

Я подзаборник,
Циник и ерник.
Груб, словно хряк, —
Зато остряк!

Чтобы галерку ублажать,
Чтоб жеребцов заставить ржать,
Смело пускаю в оборот
Сотни грязных острот,
Но
После концерта, встав к трюмо,
Я на себя кричу: «Дерьмо!
Наглая морда! Гнусный тип!
Чтоб ты охрип!»

Но пресновата
Песня без мата.
Раз уж поешь —
Вынь да положь!

В церкви я каялся в грехах:
В том, что про жопу пел в стихах.
И обещал я впредь попу
Класть на жопу табу,
Но
Если табу на жопу класть,
То на жратву придется красть.
Значит опять, едрена мать,
Табу снимать!

Очень сурова
Жизнь сквернослова.
Крайне груба
К нему судьба.

В мыслях моей супруги крен,
Как бы к кому вскочить на хрен.
Мне ж она мелет всякий вздор
Про венерин бугор,
Но
Кто ж станет спорить, что точней
В сольном концерте спеть о ней,
Дескать, слаба она чуток
На передок.

Грустный мотивчик,
Бюстик и лифчик —
Шарм этих тем
Доступен всем.

Был бы мне чужд с собой разлад,
Если бы я, забыв разврат,
Пел благонравность поз и лиц
Непорочных девиц,
Но
Музы вердикт ко мне жесток:
«Помни, сверчок, про свой шесток!
Публика ждет твоих идей
Про жизнь блядей!»

Слишком я спор на
Песенки с порно.
Спорно лишь, как
Собрать аншлаг.

Как-то владельцу кабаре
Пел я о розах на заре.
Он разрыдался, как дитя,
И промямлил, грустя,
Что,
Слушая скромный мой куплет,
Вспомнил он грезы юных лет,
Тот цветничок на рю Блондель,
Где вход в бордель.

Славно умею
Спеть о дерьме я!
Тут мне Орфей —
Не корифей!

Очень люблю я вечерком
С трубкою выйти на балкон,
Глянуть, как добрый наш народ
Ходит взад и вперед,
Но
Стоит лишь тронуть мне струну,
Как затяну на всю страну,
Что не народ внизу ходил,
А сброд мудил!

Я ж подзаборник,
Циник и ерник.
Груб, словно хряк, —
Зато остряк!

Лучшие мне сулят умы
Скорую встречу с князем тьмы,
Дескать, придется мне в аду
Сесть на сковороду,
Но
Верю, Господь наш — не ханжа,
Он, пожурив для куража,
Выдаст мне пропуск в райский сад
Пинком под зад:

«Входи, позорник,
Циник и ерник!
Груб ты, как хряк, —
Зато остряк!»

Моя душечка

Я хожу сам не свой, я ночами не сплю,
Я готов хоть сейчас головою в петлю.
Бытия мне открылся звериный оскал —
Я вчера свою птичку под мужем застал.

Припев:
Моя душечка —
проблядушечка!

Наш галантный роман протекал на ура,
Но отныне все кончено, ибо вчера
Я застал их в кустах, и поверьте мне, что
Было архибезнравственным зрелище то.

Припев.

Описать свои чувства сумею едва ль:
Как могла покуситься развратная тварь
На святая святых — на любовника честь
И высокую страсть до интрижки низвесть!

Припев.

Так меня ослепил этой страсти порыв,
Что не смог я заметить, как с некой поры в
Наших актах не стало былого огня,
Да и дети пошли у нее не в меня.

Припев.

А теперь, чтобы в воду упрятать концы
И в придачу подсыпать на рану сольцы,
Эта шлюха с улыбкой твердит нам двоим,
Мол, не тот рогоносец, кто кажется им.

Припев.

Я застал их вдвоем (пусть Господь им зачтет!)
При попытке свой брак подновить за мой счет.
Я застал вероломную вставшей в партер
При попытке по кругу пустить адюльтер!

Припев.

Война 1914–1918 годов

С тех пор как чаянья народов
Свелись лишь к войнам и резне,
Из всех сражений и походов
Какой же памятнее мне?
Свой выбор скрыть я не умею:
Мне среди всех родней одна —
Всех симпатичней, всех милее
Та незабвенная война!

Нет, я отнюдь не презираю
Баталий честной старины
И никогда не забываю,
Как Бисмарк нам спустил штаны.
От войн таких в душе светлее,
Их не пошлешь так просто на…
Но только мне всего милее
Та незабвенная война!

Я знаю, что герои Спарты
Мечом косили не бурьян,
И гренадеры Бонапарта
Палили не по воробьям.
Их беспримерны эпопеи,
Их легендарны имена,
Но для меня всего милее
Та незабвенная война!

И брань, что нас покрыла славой
В тот роковой сороковой,
Была достаточно кровавой,
Чтоб насладиться таковой.
Швырнуть упрек ей я не смею —
Грош, мол, такой войне цена,
Но и ее, по мне, милее
Та незабвенная война!

Я признаю в ряду достойных
И стычки доблестных «маки»,
Ведь в этих, пусть незнатных, войнах
Шли в ход не только кулаки.
В любой из них — свои трофеи,
Свой колорит и новизна,
Но лично мне всего милее
Та незабвенная война!

Наш добрый Марс с похвальным рвеньем
Готовит новой бойни план.
То, верно, будет откровеньем
Для всех, кто в этом не профан.
Я лишь одну мечту лелею —
Чтоб поскорей пришла она!
Ну, а пока мне всех милее
Та незабвенная война!

Все за одного⁶

Нет, это вовсе был не плот
«Медузы»⁷, как не первый год
В портах болтают про него, —
Впрочем, что с того?
По мелководью наших дней
Ведом он компаса верней
Девизом «Все за одного!»,
«Все за одного!»

Герб «Fluctuat nec mergitur!»⁸
Отнюдь был не литератур-
ным объясненьем, отчего
На борту его
И капитан — не сукин сын,
И вся команда, как один,
Готова и в огонь, и в во-
ду за одного.

В их дружбе не было примет
Того, чем славен Никомед,
Здесь не в чести ни у кого
Дружеложество.
Здесь у любого ты спроси,
Кем был Монтень для Боэси,
И в рог схлопочешь у него —
Только и всего!

Никто б команду ту принять
Не мог за ангельскую рать,
Про душ высокое родство
Нет и разгово-
ра. Шли по жизни напролом,
Твердя единственный псалом:
Один за всех и — qui pro quo —
Все за одного!

Когда ж вздымался бури шквал,
Вставала дружба за штурвал,
Какой бы там из-за морей
Ни подул борей.
И если друг сигналил «SOS»,
Ему швыряли с борта трос.
Еще посмотрим, кто кого!
Все за одного!

Когда назначен сбор мужчин,
То уважительных причин,
Чтоб не прийти на торжество,
Нет ни для кого.
И если друг не у стола —
Косая счеты с ним свела
И надо выпить за него,
Всем — за одного!

На многих плавал я судах,
Но лишь одно — в годах и льдах —
Не сбилось с выверенного
Курса своего,
По мелководью наших дней
Ведомо компаса верней
Девизом «Все за одного!»,
«Все за одного!»

22 сентября⁹

В этот день вы изволили смыться куда-то,
И с тех пор в годовщину сей горестной даты
Каждый раз я рыдал безутешней вдовы.
Но сегодня он снова пришел и, не скрою,
Мне плевать на сентябрь, и на двадцать второе,
И на то, где и с кем обретаетесь вы.

Не увидит никто в листопадную пору
Мою скорбную тень в черном трауре по ру-
бину и янтарю облетевшей листвы.
Без меня обойдутся улитки Превера¹⁰
На безрадостной тризне осеннего сквера.
Мне плевать, где и с кем обретаетесь вы.

Сколько раз в этот день был я близок к решенью
В вашу память сломать свою крепкую шею,
Устремясь за касаткой в просвет синевы.
К счастью, комплекс Икара мне нынче несносен.
Улетая, касатка не делает осень.
Мне плевать, где сегодня витаете вы.

Я хранил иммортелей букетик увядший,
Кружевной повязав его ленточкой вашей,
Но теперь и ему не сносить головы.
Пусть бессмертники смерть забирает обратно.
Вечных вздохов и слез мне печаль непонятна.
Мне плевать, где и с кем обретаетесь вы.

От привычной тоски равноденствий постылых
Я отныне свободен, и осень не в силах
Оживить эту боль — струны сердца мертвы,
Жар любви догорел, угли тоже погасли…
Не поджарить каштан, даже если он в масле…
Мне плевать, где и с кем обретаетесь вы.
Но о вас не грустить — это грустно, увы…

Завещание с просьбой быть похороненным на пляже в Сете¹¹

Костлявая Карга, которой что есть сил
Я от младых ногтей старательно дерзил,
Мой след взяла с сугубым тщаньем.
И вот, приперт к стене чредою похорон,
За благо я почел, пока не грянул гром,
Внести поправки в завещанье.

Нотариус, в залив Лионский голубой
Перо свое макни! Сегодня мы с тобой
Запишем, где мне станет пухом
Земля и сыщет плоть последний свой приют,
Когда на небесах небрежно подмахнут
Ее развод с заблудшим духом.

Ему — за облака, ушедшим душам вслед
Красоток и бродяг давно минувших лет
Свой устремить полет отважный,
А ей — к родным местам отправиться чуть свет
На скором, что идет прямой дорогой в Сет,
Где свалят гроб на двор багажный.

Жаль, наш фамильный склеп немного тесноват —
В нем уж который век могилы нарасхват.
Мне, право, было бы негоже
Вломиться к старикам и брякнуть: вот, мол, я!
Подвиньтесь-ка слегка, коллеги и друзья,
И дайте место молодежи!

Поэтому прошу зарыть мой бедный прах
На самом берегу, от моря в двух шагах,
Где у моей песчаной ниши,
Как в детские года, веселой чередой
Дельфины будут куролесить над водой, —
На нашем пляже в Ля Корнише.

Здесь никогда Нептун не сердится всерьез,
И даже если вдруг корабль пошел вразнос,
То капитан кричит из рубки:
«Мы тонем, черт возьми! Ребята, по местам!
На этой глубине любой спасется сам —
Грузите выпивку на шлюпки!»

И здесь в пятнадцать лет я понял что к чему —
Что на песке вдвоем милей, чем одному,
И, повстречав морскую гостью,
Я с нею в первый раз, но до последних строк,
И вдоль, и поперек прошел любви урок
И поперхнулся первой костью.

Пред мэтром Валери, великим земляком,
Всегда останусь я плохим учеником
И лишь в одном успех предвижу:
Хоть мне не по плечу его могучий стих,
Но если рассуждать о кладбищах морских ¹², —
Мое, бесспорно, к морю ближе.

Пусть этот скромный холм меж небом и волной
Печальной мысли не разбудит ни одной
Ни в ком, и я не пожалею,
Коль ширмой станет он купальщицам нагим
И дети на песке воздвигнут рядом с ним
Свои дворцы и мавзолеи.

Еще лишь об одном просить не премину:
Пусть над моим холмом тенистую сосну
Посадят, чтобы ненароком
Друзей не хватанул здесь солнечный удар,
Когда они толпой заявятся сюда
Предаться скорбным экивокам.

И пусть в последнем сне мой услаждают слух
Мелодии сестер латинских наших двух,
Когда мистраль и трамонтана
Мне с моря принесут лозы соседской хмель:
Фанданго — поутру, а к ночи — вилланель,
И тарантеллу, и сардану.

А если невзначай появится из вод
И на краю моей могилы прикорнет
Полуодетая ундина,
Заранее прошу прощенья у Христа
За то, что даже тень от моего креста
Чрезмерно станет возбудима.

Герои и цари, Рамзес, Наполеон,
Певцы, чей гордый прах упрятан в Пантеон,
Вам не понять подобной блажи!
Урок вам и пример — бессрочный отпускник,
Что дни небытия проводит как пикник
На средиземноморском пляже.

Негодный мальчуган

Негодный мальчуган, тоски моей виновник,
Без крыльев за спиной, одетый как чиновник
И с исполнительным листом,
О крахе услыхав и о банкротстве скором
Сердечных наших дел, — суровым кредитором
Он входит в наш печальный дом.

Без тени торжества, без капли сожаленья
Он заявляет нам: «Прошу без промедленья
Вернуть и впредь взаймы не брать
Комплект казенных стрел — вы не сумели с ними
Достойно обойтись, и потому отныне
Вам в эти игры не играть!»

Забытую найдя средь мусора и пыли
Ромашку, по которой мы гадать любили, —
Влюбленных вечный ритуал! —
Он каждый лепесток вернул назад умело,
А ведь в былые дни я б за такое дело
Мальчишке уши оборвал.

Потом он сжег дотла весь наш архив любовный:
Записки, и стихи, и прочий хлам альбомный —
На все смотрели мы без слез.
И я не побледнел от горя и утраты,
Когда небрежно он швырнул в огонь проклятый
Прядь золотых твоих волос.

Он вытер со стены, чтоб счеты кончить сразу,
«Поль любит Виржини»¹³ — классическую фразу,
Столь актуальную вчера.
Что ж, Виржини, Ортанс, а может, Каролину…
Я часто забывал, как звали героиню,
Лишь только кончится игра.

«Пора уже уметь любовь не путать с флиртом,
Недолговечных роз — с вечнозеленым миртом, —
Он подытожил свой визит. —
А тем, кто расписал красивыми словами
Тот вздор и пустяки, что были между вами,
Закрыт навеки мой кредит!»

Родная, не прими все это к сердцу близко!
Причины, по каким я ностальгией взыскан,
Тебе скорей всего чужды.
И я без долгих слов похерю эту драму,
Пока, чтоб подновить слегка мою программу,
Не будет в песнях мне нужды.

Фернанда

Блюдя безбрачия устав,
Читаю жизнь с листа я,
И эта песенка простая
Всегда у меня на устах:

Припев:
«Лишь вспомню о Фернанде,
Аманде и Ванде,
Моник и Доминик —
Встает, как штык!
Лишь вспомню Франсуазу —
Встает, хотя не сразу,
Но вспомню Фелиси —
Висит, как ни тряси.
Нельзя учить его,
Когда и на кого!»

И вслед за мной все те, кому
Не спится в ночь глухую,
Тому ж подвержены греху и
Горланят в кромешную тьму:

Припев.

Седой смотритель маяка
Под вой ветров и вьюги,
Чтоб скрасить долгие досуги,
Мурлычет, гнусавя слегка:

Припев.

В унылой келье свой псалом
Пропев перед распятьем,
Семинарист вздохнет раз пять и
Взревет одичалым ослом:

Припев.

На Плас д’Этуаль в одну из дат
Придя в костюме строгом,
Услышал я, до слез растроган,
Как пел Неизвестный Солдат:

Припев.

Хочу закончить я сюжет
Призывом небанальным,
Чтоб гимном стал национальным
Трагический этот куплет:

Припев.

Стансы домушнику

Первый в гильдии мастер по краже со взломом,
Ты, что с низкой корыстью в тяжелой борьбе
Небогатым моим не побрезговал домом, —
Я хвалебную песнь посвящаю тебе!

И не только за то, что закрыл за собою
Ты тобой же умело открытую дверь,
Чтобы мелкой шпане не докончить разбоя.
Что ж, воспитанный вор — это редкость теперь.

И не только за то (хоть я, право, жалею),
Что не взял ты большой и бездарный портрет,
Поднесенный друзьями мне в день юбилея, —
Ты б мог сделать карьеру как искусствовед!

А за то, что, чужому сочувствуя дару
И к коллеге-артисту не ведая зла,
Ты не тронул мою работягу-гитару —
Солидарность святая людей ремесла!

Ведь когда бы мне в песнях не выпало фарту,
Я б мог тоже пойти по дорожке кривой
И — кто знает? — свободу поставив на карту,
Выходил бы с тобою на промысел твой.

Так что будем считать, будто не было взлома.
В благодарность за умную чуткость твою
Как подарок прими все, что взял ты из дома —
Я в хорошие руки добро отдаю.

Но для скорби своей выраженье найду ли,
Если спустишь барыгам мой дар за гроши?
Хорошенько смотри, чтоб тебя не надули,
Помни: хуже последних воров торгаши.

И признаюсь, не менее будет печально,
Если, ложно поняв комплименты мои,
Ты б еще раз ко мне заявился случайно.
Рецидив — это дурно. Спроси у судьи…

И на этом простимся, собрат даровитый.
Пусть Меркурий тебя сохранит от тюрьмы!
Да и я не внакладе — мы полностью квиты
Этой песней. Считай, что соавторы мы.

И постскриптум. С твоим-то призванием к краже
(Коль уж так ты охоч до чужого добра)
Лучше в бизнес легальный пуститься, чтоб даже
Завелись меж клиентов твоих мусора.

Принцесса и лабух

Там, где теперь этот сквер и фонтан,
Раньше когда-то был скверный квартал:
Грязные улочки, свалки, лачуги.
А обитатели — все как один —
Этих отнюдь не античных руин
Слыли элитою здешней округи.

Аристократы голодных дворов,
Званые гости ночлежных пиров
С мутной сивухой и скудной краюхой,
Знать подзаборных отборных кровей…
Терся и лабух там — местный Орфей —
Вечно с гитарой и вечно под мухой.

В этом чаду социального зла
Юная фея в те годы цвела —
Нежный росток средь равнины безлесой.
Крошкой нашли ее возле ручья
В тонком белье дорогого шитья,
Ну и прозвали, конечно, Принцессой.

Словом, однажды (на то и весна)
Влезла к нему на колени она
И прошептала смущенно, но бойко,
С нежной улыбкой головку склоня:
«Если ты хочешь, то можешь меня
Поцеловать, а потом и не только…»

«Слушай, Принцесса, — ей лабух в ответ, —
Рано в сатиры мне в тридцать-то лет!
Да и самой тебе только тринадцать.
Так что слегка поумерь свою страсть —
За малолетку на нары попасть
Нет никакой мне охоты, признаться.

Ты еще только в проекте была,
А мое сердце к рукам прибрала
И повзрослей, и покраше милашка…»
Тут убежала Принцесса и от
Горькой обиды всю ночь напролет,
Верно, проплакала где-то, бедняжка.

Так не свершилась преступная связь.
Лабух наутро, ни с кем не простясь,
В фуре старьевщика съехал куда-то
И, оказавшись спустя двадцать лет
В этих местах, где минувшего нет,
Чувствует вдруг что-то вроде утраты…

Король мудаков¹⁴

Так ведется с давних времен
У народов всех и племен:
Нам мешая жить по-людски,
Миром правят мудаки.

Главы всех правительств и стран
Входят в этот родственный клан.
Держит свора мудрых владык
Всю планету за кадык.

Кризис, спад, дефолт и застой
Не страшны династии той.
Мор, война, импичмент, мятеж —
А у власти-то все те ж.

Да, их можно трона лишить —
Свергнуть или, скажем, пришить,
Но на троне эдак ли, так
Вновь окажется мудак.

Вот на радость гражданам всем
Околел мудак Ким Ир Сен.
Кто ж в Корее новый кумир —
Не мудак ли Ким Чен Ир?

Все на Кубе ждут втихаря,
Скоро ль Кастро даст дубаря,
Чтобы завтра править страной
Стал мудак очередной.

Янки сдуру взяли Багдад,
Дав Саддаму пендель под зад.
И теперь на смену ему
Должен сесть такой же му…

Он наступит, радостный час:
Новый босс не минет и нас.
Но сомнений нету ни в ком,
что он будет… умным, добрым
И порядочным человеком.

Если ж снова выйдет облом,
К урнам двинем мы всем кодлом,
Чтобы выбрать вместо него
Сами знаете кого.

В тени мужей

Пусть мне вонзят перо адепты правил строгих,
Пусть на меня ополчатся враги и друзья,
Но я уверен в том, что нет мужей безрогих —
Так уж устроены бабы, господь им судья.

Припев:
Полон я к женам неверным
Почтеньем безмерным,
Неимоверным.

Ибо кому еще, скажите мне без гнева,
Будет по гроб благодарен мужик холостой
Как не чужой жене, чей вечный курс налево
Очень ему помогает в судьбе непростой.

Припев.

В свете бесстыжем дня и в сумраке альковном
Вы никого не найдете нежней и свежей.
Вот почему, влеком к ним помыслом греховным,
Я ищу свое счастье в тени их мужей.

Припев.

Впрочем, не каждый муж годится в этом деле —
С кем попало якшаться мне здесь не с руки.
Если его жену склоняю я к постели,
С ним мы тоже должны быть духовно близки.

Припев.

В юности как-то раз я, словно лох педальный,
Плотские радости с бабой жандарма познал.
Запомнил хорошо я опыт тот печальный —
С той поры мне мой вкус уже не изменял.

Припев.

Надо, чтоб муж всегда тактичен был со мною,
Если ж правильный тон он не сможет избрать,
Не только не смогу я спать с его женою —
С этим гадом я рядом не сяду и срать.

Припев.

Вдобавок честный муж, чтоб избежать конфуза,
Должен быть чистоплотен, как дух неземной.
Ведь нас связали с ним интимнейшие узы —
Мы, по сути, едим из тарелки одной.

Припев.

Но вот какой сюжет мы видим сплошь и рядом:
Муж так мил и учтив, что в итоге всего,
Хоть жизнь с его женой давно уж стала адом,
Остаешься при ней только ради него.

Припев.

Не вырваться никак из замкнутого круга.
С каждым днем ублажать эту тварь все трудней.
Но муж ее — мой друг, и чтоб не бросить друга,
Мне, сжав зубы, приходится цацкаться с ней.

Припев.

А та, едва лишь я стал койки сторониться,
Сразу пошла по рукам — как сорвалась с цепи.
В сердцах кричу: «Уйду! Всему же есть границы!»
Муж в слезах умоляет: «Прошу, потерпи!»

Припев.

И я, оставшись с ним, твержу, приняв полбанки:
«Ты — идеал рогоносца из детской мечты!»
А он в ответ: «Из всех рогов в моей вязанке
Я люблю только те, что наставил мне ты!»

Припев.

И вот, когда жена, снедаемая течкой,
С новым хахалем едет резвиться в луга,
У няни — выходной, а муж ушел на речку,
Остается с детьми ваш покорный слуга.

Такой роскошный бюст

Когда б я только знал, мадам, что Ваше обаянье
Скрывает тайные шипы, как роз цветущий куст,
Я б, вероятно, был скромней в любовных притязаньях —
Зачем Вам дан столь злобный нрав и столь роскошный бюст?

Припев:
Зачем Вам дан столь злобный нрав и столь роскошный бюст?
О, боже! Такой роскошный бюст!..

Я б, вероятно, был скромней в любовных притязаньях,
Я б до безумств не допустил ни рук своих, ни уст,
Я б их всегда держал от Вас на должном расстоянье.
Зачем Вам дан столь злобный нрав и столь роскошный бюст?

Припев.

Вам, получившей с юных лет всех Граций достоянье,
Не грех ли злоупотреблять тончайшим из искусств?
К чему испытывать на мне свое очарованье?
Зачем Вам дан столь злобный нрав и столь роскошный бюст?

Припев.

К чему испытывать на мне свое очарованье?
Да, я попался в Вашу сеть, но Ваш улов не густ.
Ведь я уже почти старик — что Вам мои страданья?
Зачем Вам дан столь злобный нрав и столь роскошный бюст?

Припев.

Ведь я уже почти старик — что Вам мои страданья?
Что Вам за радость от того, что я почти без чувств
Повержен, словно Карфаген, в прах несуществованья?
Зачем Вам дан столь злобный нрав и столь роскошный бюст?

Припев.

Будь хотя бы она милашка

Будь хотя бы она милашка,
Я не стал бы на стенку лезть:
Ну стервоза — что есть, то есть,
Зато смазливая мордашка.
Но она же с лица страшна,
Как водородная война!

Будь хотя бы она толстушка,
Я не стал бы на стенку лезть:
Морда набок — что есть, то есть,
Зато уж ляжка как подушка!
Но и здесь мне удачи нет:
Она костлява, как скелет!

Будь хоть нрав у нее не склочный,
Я не стал бы на стенку лезть:
Ну не в теле — что есть, то есть,
Зато не пилит днем и ночью.
Но она ж, бутерброд ей в рот,
Скандалит сутки напролет!

Будь хотя бы она не дурой,
Я не стал бы на стенку лезть:
Ну мегера — что есть, то есть,
Зато в ладах с литературой.
Но она же — козой коза,
Ни в чем не смыслит ни аза!

Будь хотя бы она стряпуха,
Я не стал бы на стенку лезть:
Ну тупая -что есть, то есть,
Зато обед — сплошной пир духа.
Только после ее стряпни
Нектаром кажется стрихнин!

Будь хоть верной она супругой,
Я не стал бы на стенку лезть:
В гроб вгоняет — что есть, то есть,
Зато не спит со всей округой.
Но она ж норовит с любым —
С седым, с рябым и с голубым!

Будь хотя бы она болящей,
Я не стал бы на стенку лезть:
Ну шалава — что есть, то есть,
Зато вот-вот сыграет в ящик.
Но и хворь ее не берет —
Она нас всех переживет!

---

---